Натянутые отношения с Отечеством для пророка не редкость. Как снести, что оно, Отечество, десятилетиями хранит в памяти картины безрадостного детства и ранней юности пророка: вороватые движения гирькой для обвеса покупателя в бакалейной лавке, звуки жиденького голоска во время принужденного церковного пения, свист розог субботней порки, насмешки соотечественников над презираемым отцом-коммерсантом, унизительные попытки проскользнуть в зал, незамеченным театральным билетёром. Тьфу, да мало ли ещё! И не рыпнешься, и терпи, терпи, терпи. А на ненавистные расспросы отцовых кредиторов на улице отвечай вежливо, почтительно, скромно. Утешайся мыслью, что когда-нибудь сбежишь, уедешь, вырвешься. И навсегда-навсегда забудешь об этом пропахшем тухловатой рыбой городишке! На-все-гда! И пусть они все, эти обыватели, пропадут пропадом!

А можно, в 2,5-летнем возрасте впервые въехав на отцовских плечах в новый город, на весь свой будущий век принять Отечество в самое сердце. Пролепетав вслед за отцом высеченную под аркой Порта Камоллиа, северными городскими воротами, надпись: «Cor magis tibi Sena pandit» (Больше, чем ворота, Сиена открывает тебе своё сердце). И пусть, пусть, в качестве фамилии у пророка навсегда останется прозвище «Буонинсенья», напоминающее о захолустном городке, где 40 лет назад был произведён на свет родитель. Пусть щедрое вознаграждение, полученное от городского казначейства Биккерна за роспись переплётов конторских книг, моментально оседало в карманах жадных трактирщиков. Пусть глупые флорентийцы принимают написанный пророком образ «Мадонны Ручеллаи» за бездарную мазню своего обожаемого Чимабуэ. Зато каждый день счастье – взбираться по головокружительно крутым и узким сиенским улочкам, восхищаться сочным цветом красно-коричневой родной земли, пурпурными листьями осенних виноградников, звоном старинных колоколов на башнях! Счастье, что тебе, Буонинсенья, доверили роспись алтарного образа для нового, строящегося кафедрального собора. Где будто самые отборные драгоценные рубины, сапфиры, изумруды, червонное золото, а не растёртые учениками краски ложились на деревянную поверхность, творя лик Девы Марии, похвалу ей, величание, «Маэста». Счастье иметь право начертать в уголке работы почти незаметное: «…Пресвятая Богородица, будь источником мира в Сиене и даруй долгую жизнь в этом городе Дуччо, который так Тебя написал».

После отъезда из Таганрога у Антона Павловича было множество углов, комнатушек, квартир, домов. В Москве, Мелихове, Ялте, за границей. В них больше ничего не напоминало прежний ненавистный родной город. Пропахший жареным луком, рыбой, бытом обывателей. Улыбчивых, добродушных, инертных и сытых-сытых-сытых. Духовно сытых. Равнодушно проходящих мимо библиотек (нешто за деньги книжки читать?), простодушно не знающих имени своего основателя (то ли Иван Грозный, то ли Екатерина), нерушимо верящих в воспитательную полезность субботней порки. Сколько об этом написано Чеховым? «Ионыч», «Моя жизнь», «Человек в футляре»… А пока писалось о жареном луке и стуке ножей во дворе, про самую образованную и талантливую семью губернского города С., про Большую Дворянскую улицу, застроенную уродливыми домами бездарного архитектора, в Таганрог шли книги в организованную Чеховым бесплатную общественную библиотеку. Более 2000 книг, непрерывно в течение 14 лет. Через Марсельский порт плыл памятник основателю города – Петру Первому. А Чехов, убедивший Антокольского пожертвовать изваянную им статую городу, организовавший ее отливку и бесплатную доставку, по-прежнему писал о русской провинции. О никаком «поживании» в ней: «Старимся, полнеем, опускаемся. День да ночь — сутки прочь, жизнь проходит тускло, без впечатлений, без мыслей... Днем нажива, а вечером клуб, общество картежников, алкоголиков, хрипунов».

Давно уже нет ни Дуччо ди Буонинсенья, лучшего сиенского средневекового живописца, сотворившего для городского кафедрального собора волшебную «Маэста», ни Антона Павловича Чехова, написавшего грустную, точную историю человека – «Моя жизнь». Давно уже никто не обсуждает коммерческую бездарность старшего Чехова и захудалость рода Буонинсенья. Остались десятки томов, миллионы экземпляров книг, невозможная, небесная красота образа Девы Марии. И общность, неразрывность с городами, чьими уроженцами (с радостью или горькой печалью) были почти современный русский писатель и средневековый итальянский художник. «Il Nostro Duccio», - уверенно произнесёт любой сиенский торговец керамикой, кондитер в кафе, экскурсовод. «Наш Чехов, - говорят соотечественники писателя, - наш таганрогский пророк».